Разные люди из разных сфер сейчас пытаются мыслить о том, что происходит с человеком в современности.
Как админ паблика с анонсами гуманитарных конференций, я вижу, сколько ученых собираются в этом году, чтобы поговорить о переживаниях, чувствах, аффектах, эмоциях. На всех этих конференциях о современности и переживаниях звучит один посыл, довольно редукционистский: «Что-то влияет на что-то». Но не все так просто.
Как аналитики, мы знаем о силе последействия и о сложных лабиринтах бессознательного. Кроме того, нет никаких одинаковых для всех эффектов, которые несет повседневность. В своем докладе на «Векторах» я говорила о «событии», ссылаясь на Бадью. Одно и то же социальное событие по-разному отпечатывается в восприятии субъектов, будь то 11 сентября или мобилизация в России. Нет никаких одинаковых реакций или одинаковой эмоциональности. Так как мы не Маугли, мы несем на себе отпечатки культуры и заражены языком, имеем общие культурные нарративы, да. И при этом субъективная история каждого всегда уникальна.
Возникает закономерный вопрос: «А примеры-то будут?». Из-за этических ограничений мы не можем говорить о клинических случаях публично.
Размышляя о бессознательном, мы всегда пытаемся разделить его на два элемента: аффект и представление, к которому он пристегивается. В зависимости от структуры — невротической или психотической — представление является либо образом, либо остатком услышанного.
Так вот. Представьте человека, у которого аффект не разворачивается, а существует в зачаточном виде, образно говоря, замкнутым в скорлупу. А представление — плоская, застывшая во времени картинка, вокруг которой нельзя развернуть ни фантазию, ни сюжет. Оно не является ни словесным, ни предметным.
На одной из супервизий коллега представила случай, где субъективности вообще нет. Мы не наблюдаем здесь ни невроза, ни психоза, ни аутизма и даже ни ординарного психоза, а тотальную пустоту в речи. Садизм, который невозможно развернуть, аутоэротическая замкнутость, при которой манера использовать слова как-будто позаимствована у нейросети. О подобных случаях я говорю уже несколько лет, концептуализируя это как «нулевую» субъективность.
Мне кажется, вот оно — будущее и настоящее, в котором привычные структуры (невроз, психоз, перверсия) не вмещают в себя нового опыта переживания. Мы можем говорить о кризисах, ругать капитализм, экономику, технологии, но сами по себе они не являются причиной появления этой новой субъективности. Но дело в том, что меняется Другой, и отношения с другими тоже меняются.
Что с этим делать? За последние годы моей деятельности в сфере образования я поняла, что замыкаться только в своем узком дискурсе ни в коем случае нельзя. Не зря я все время говорю про диалог. Нужен диалог не только между аналитиками, мы можем пробовать говорить и делиться наблюдениями с исследователями из других сфер и верифицировать наблюдаемое.
Когда меня спрашивают, зачем он так нужен, я отвечаю: «Чтобы не замыкаться в собственном нарциссизме и не сходить с ума». В профессиональном сообществе все чаще темой разговора становится проблема психотических срывов среди аналитиков. Люди сваливаются в психоз, и это не метафора, не шутка. Они госпитализируются с острым состоянием. Меня иногда пугает то, что коллеги развязываются. Еще страшнее думать о судьбе их пациентов. Пугает отсутствие рамок, которые хоть как-то ограняли бы нашу деятельность.
Думаю, именно диалог — то есть речь в присутствии другого — кастрирует и организует. Находясь в сообществе и в диалоге с другим, мы верифицируем высказываемое и не улетаем от реальности. Это и есть связи.
Как админ паблика с анонсами гуманитарных конференций, я вижу, сколько ученых собираются в этом году, чтобы поговорить о переживаниях, чувствах, аффектах, эмоциях. На всех этих конференциях о современности и переживаниях звучит один посыл, довольно редукционистский: «Что-то влияет на что-то». Но не все так просто.
Как аналитики, мы знаем о силе последействия и о сложных лабиринтах бессознательного. Кроме того, нет никаких одинаковых для всех эффектов, которые несет повседневность. В своем докладе на «Векторах» я говорила о «событии», ссылаясь на Бадью. Одно и то же социальное событие по-разному отпечатывается в восприятии субъектов, будь то 11 сентября или мобилизация в России. Нет никаких одинаковых реакций или одинаковой эмоциональности. Так как мы не Маугли, мы несем на себе отпечатки культуры и заражены языком, имеем общие культурные нарративы, да. И при этом субъективная история каждого всегда уникальна.
Возникает закономерный вопрос: «А примеры-то будут?». Из-за этических ограничений мы не можем говорить о клинических случаях публично.
Размышляя о бессознательном, мы всегда пытаемся разделить его на два элемента: аффект и представление, к которому он пристегивается. В зависимости от структуры — невротической или психотической — представление является либо образом, либо остатком услышанного.
Так вот. Представьте человека, у которого аффект не разворачивается, а существует в зачаточном виде, образно говоря, замкнутым в скорлупу. А представление — плоская, застывшая во времени картинка, вокруг которой нельзя развернуть ни фантазию, ни сюжет. Оно не является ни словесным, ни предметным.
На одной из супервизий коллега представила случай, где субъективности вообще нет. Мы не наблюдаем здесь ни невроза, ни психоза, ни аутизма и даже ни ординарного психоза, а тотальную пустоту в речи. Садизм, который невозможно развернуть, аутоэротическая замкнутость, при которой манера использовать слова как-будто позаимствована у нейросети. О подобных случаях я говорю уже несколько лет, концептуализируя это как «нулевую» субъективность.
Мне кажется, вот оно — будущее и настоящее, в котором привычные структуры (невроз, психоз, перверсия) не вмещают в себя нового опыта переживания. Мы можем говорить о кризисах, ругать капитализм, экономику, технологии, но сами по себе они не являются причиной появления этой новой субъективности. Но дело в том, что меняется Другой, и отношения с другими тоже меняются.
Что с этим делать? За последние годы моей деятельности в сфере образования я поняла, что замыкаться только в своем узком дискурсе ни в коем случае нельзя. Не зря я все время говорю про диалог. Нужен диалог не только между аналитиками, мы можем пробовать говорить и делиться наблюдениями с исследователями из других сфер и верифицировать наблюдаемое.
Когда меня спрашивают, зачем он так нужен, я отвечаю: «Чтобы не замыкаться в собственном нарциссизме и не сходить с ума». В профессиональном сообществе все чаще темой разговора становится проблема психотических срывов среди аналитиков. Люди сваливаются в психоз, и это не метафора, не шутка. Они госпитализируются с острым состоянием. Меня иногда пугает то, что коллеги развязываются. Еще страшнее думать о судьбе их пациентов. Пугает отсутствие рамок, которые хоть как-то ограняли бы нашу деятельность.
Думаю, именно диалог — то есть речь в присутствии другого — кастрирует и организует. Находясь в сообществе и в диалоге с другим, мы верифицируем высказываемое и не улетаем от реальности. Это и есть связи.